Неточные совпадения
Какая-то сила вытолкнула из домов на улицу разнообразнейших людей, — они
двигались не по-московски быстро, бойко, останавливались, собирались группами, кого-то слушали, спорили, аплодировали, гуляли по бульварам, и можно было думать, что они ждут праздника. Самгин смотрел на них, хмурился, думал о легкомыслии людей и о наивности тех, кто пытался внушить им разумное отношение к
жизни. По ночам пред ним опять вставала картина белой земли в красных пятнах пожаров, черные потоки крестьян.
Здесь Самгину было все знакомо, кроме защиты террора бывшим проповедником непротивления злу насилием. Да, пожалуй, здесь говорят люди здравого смысла, но Самгин чувствовал, что он в чем-то перерос их, они кружатся в словах, никуда не
двигаясь и в стороне от
жизни, которая становится все тревожней.
— Что ж это такое? — вслух сказал он в забывчивости. — И — любовь тоже… любовь? А я думал, что она как знойный полдень, повиснет над любящимися и ничто не
двигается и не дохнет в ее атмосфере; и в любви нет покоя, и она
движется все куда-то, вперед, вперед… «как вся
жизнь», говорит Штольц. И не родился еще Иисус Навин, который бы сказал ей: «Стой и не движись!» Что ж будет завтра? — тревожно спросил он себя и задумчиво, лениво пошел домой.
А какая бездна невидимых и неведомых человеку тварей
движется и кипит в этой чаше, переполненной
жизнью!
В отеле в час зазвонили завтракать. Опять разыгрался один из существенных актов дня и
жизни. После десерта все
двинулись к буфету, где, в черном платье, с черной сеточкой на голове, сидела Каролина и с улыбкой наблюдала, как смотрели на нее. Я попробовал было подойти к окну, но места были ангажированы, и я пошел писать к вам письма, а часа в три отнес их сам на почту.
Нельзя было Китаю жить долее, как он жил до сих пор. Он не шел, не
двигался, а только конвульсивно дышал, пав под бременем своего истощения. Нет единства и целости, нет условий органической государственной
жизни, необходимой для движения такого огромного целого. Политическое начало не скрепляет народа в одно нераздельное тело, присутствие религии не согревает тела внутри.
Пожалуй, без приготовления, да еще без воображения, без наблюдательности, без идеи, путешествие, конечно, только забава. Но счастлив, кто может и забавляться такою благородною забавой, в которой нехотя чему-нибудь да научишься! Вот Regent-street, Oxford-street, Trafalgar-place — не живые ли это черты чужой физиономии, на которой
движется современная
жизнь, и не звучит ли в именах память прошедшего, повествуя на каждом шагу, как слагалась эта
жизнь? Что в этой
жизни схожего и что несхожего с нашей?..
В этот день я уносил из гимназии огромное и новое впечатление. Меня точно осияло. Вот они, те «простые» слова, которые дают настоящую, неприкрашенную «правду» и все-таки сразу подымают над серенькой
жизнью, открывая ее шири и дали. И в этих ширях и далях вдруг встают, и толпятся, и
движутся знакомые фигуры, обыденные эпизоды, будничные сцены, озаренные особенным светом.
Газета тогда в глухой провинции была редкость, гласность заменялась слухами, толками, догадками, вообще — «превратными толкованиями». Где-то в верхах готовилась реформа, грядущее кидало свою тень, проникавшую глубоко в толщу общества и народа; в этой тени вставали и
двигались призраки, фоном
жизни становилась неуверенность. Крупные черты будущего были неведомы, мелочи вырастали в крупные события.
Как тяжело думать, что вот „может быть“ в эту самую минуту в Москве поет великий певец-артист, в Париже обсуждается доклад замечательного ученого, в Германии талантливые вожаки грандиозных политических партий ведут агитацию в пользу идей, мощно затрагивающих существенные интересы общественной
жизни всех народов, в Италии, в этом краю, „где сладостный ветер под небом лазоревым веет, где скромная мирта и лавр горделивый растут“, где-нибудь в Венеции в чудную лунную ночь целая флотилия гондол собралась вокруг красавцев-певцов и музыкантов, исполняющих так гармонирующие с этой обстановкой серенады, или, наконец, где-нибудь на Кавказе „Терек воет, дик и злобен, меж утесистых громад, буре плач его подобен, слезы брызгами летят“, и все это живет и
движется без меня, я не могу слиться со всей этой бесконечной
жизнью.
Предполагают, что когда-то родиной гиляков был один только Сахалин и что только впоследствии они перешли оттуда на близлежащую часть материка, теснимые с юга айнами, которые
двигались из Японии, в свою очередь теснимые японцами.] селения старые, и те их названия, какие упоминаются у старых авторов, сохранились и по сие время, но
жизнь все-таки нельзя назвать вполне оседлой, так как гиляки не чувствуют привязанности к месту своего рождения и вообще к определенному месту, часто оставляют свои юрты и уходят на промыслы, кочуя вместе с семьями и собаками по Северному Сахалину.
Вода жива; она бежит или волнуется ветром; она
движется и дает
жизнь и движение всему ее окружающему.
Мать старалась не
двигаться, чтобы не помешать ему, не прерывать его речи. Она слушала его всегда с бо́льшим вниманием, чем других, — он говорил проще всех, и его слова сильнее трогали сердце. Павел никогда не говорил о том, что видит впереди. А этот, казалось ей, всегда был там частью своего сердца, в его речах звучала сказка о будущем празднике для всех на земле. Эта сказка освещала для матери смысл
жизни и работы ее сына и всех товарищей его.
Вдруг ветерок, слабый утренний ветерок смахнул туман и открыл синее небо. Я сразу ожил, почувствовал свою силу, но что я мог сделать, впаянный в толпу мертвых и полуживых? Сзади себя я услышал ржание лошадей, ругань. Толпа
двигалась и сжимала еще больше. А сзади чувствовалась
жизнь, по крайней мере ругань и крики. Я напрягал силы, пробирался назад, толпа редела, меня ругали, толкали.
Это понял народ и
двинулся назад, спасая свою
жизнь.
И вот она едет и жадно вглядывается в даль и ищет: где же эти таинственные «усадьбы» и парки, где эта обетованная земля, на которой воочию предстанет перед ней мечта ее
жизни… Поля, колокольчики, порой засинеет лесок, облака
двигаются бесшумно, с какой-то важной думой, а отец, вздрагивая, спрашивает...
Мы сидим на корме, теплая лунная ночь плывет навстречу нам, луговой берег едва виден за серебряной водою, с горного — мигают желтые огни, какие-то звезды, плененные землею. Все вокруг
движется, бессонно трепещет, живет тихою, но настойчивой
жизнью. В милую, грустную тишину падают сиповатые слова...
Я поднялся в город, вышел в поле. Было полнолуние, по небу плыли тяжелые облака, стирая с земли черными тенями мою тень. Обойдя город полем, я пришел к Волге, на Откос, лег там на пыльную траву и долго смотрел за реку, в луга, на эту неподвижную землю. Через Волгу медленно тащились тени облаков; перевалив в луга, они становятся светлее, точно омылись водою реки. Все вокруг полуспит, все так приглушено, все
движется как-то неохотно, по тяжкой необходимости, а не по пламенной любви к движению, к
жизни.
Всякий человек в своей
жизни находится по отношению к истине в положении путника, идущего в темноте при свете впереди двигающегося фонаря: он не видит того, что еще не освещено фонарем, не видит и того, что он прошел и что закрылось уже темнотою, и не властен изменить своего отношения ни к тому, ни к другому; но он видит, на каком бы месте пути он ни стоял, то, что освещено фонарем, и всегда властен выбрать ту или другую сторону дороги, по которой
движется.
Но так как, во-первых, люди не стоят на месте, а непрерывно
движутся, всё более и более познавая истину и приближаясь к ней своею
жизнью, и, во-вторых, все они по своему возрасту, воспитанию, породе расположены в постепенной градации от людей, наиболее способных понимать новые открывающиеся истины внутренним путем, до людей, наименее способных к этому, то люди, ближе других стоящие к тем, которые усвоили истину внутренним способом, одни за другими сначала через длинные промежутки времени, а потом всё чаще и чаще переходят на сторону новой истины, и количество людей, признающих новую истину становится всё больше и больше, и истина становится всё понятнее и понятнее.
Если бы
жизнь отдельного человека при переходе от одного возраста к другому была бы вполне известна ему, ему незачем бы было жить. То же и с
жизнью человечества: если бы у него была программа той
жизни, которая ожидает его при вступлении в новый возраст его, то это было бы самым верным признаком того, что оно не живет, не
движется, а толчется на месте.
Жизнь человеческая
движется, проходит, как
жизнь отдельного человека, возрасты, и каждый возраст имеет соответствующее ему жизнепонимание, и жизнепонимание это неизбежно усваивается людьми.
Кажется, что вся эта тихая
жизнь нарисована на земле линючими, тающими красками и ещё недостаточно воодушевлена, не хочет
двигаться решительно и быстро, не умеет смеяться, не знает никаких весёлых слов и не чувствует радости жить в прозрачном воздухе осени, под ясным небом, на земле, богато вышитой шёлковыми травами.
То незабвенное свидание выбросило ее навсегда из старой колеи: она уже не стояла в ней, она была далеко, а между тем кругом все совершалось обычным порядком, все шло своим чередом, как будто ничего не изменилось; прежняя
жизнь по-прежнему
двигалась, по-прежнему рассчитывая на участие и содействие Елены.
Я стоял, склонясь над ее плечом. В маленькой твердой руке карандаш
двигался с такой правильностью и точностью, как в прорезах шаблона. Она словно лишь обводила видимые ею одной линии. Под этим чертежом Биче нарисовала контурные фигуры: мою, Бутлера, комиссара и Гардена. Все они были убедительны, как японский гротеск. Я выразил уверенность, что эти мастерство и легкость оставили более значительный след в ее
жизни.
Литвинов едва устоял на ногах, едва не бросился к ней… Но та волна, которой он отдался, взяла свое… Он вскочил в вагон и, обернувшись, указал Ирине на место возле себя. Она поняла его. Время еще не ушло. Один только шаг, одно движение, и умчались бы в неведомую даль две навсегда соединенные
жизни… Пока она колебалась, раздался громкий свист, и поезд
двинулся.
Особенно невыносимой становилась
жизнь с вечера, когда в тишине стоны и плач звучали яснее и обильнее, когда из ущелий отдаленных гор выползали сине-черные тени и, скрывая вражий стан,
двигались к полуразбитым стенам, а над черными зубцами гор являлась луна, как потерянный щит, избитый ударами мечей.
У стены, заросшей виноградом, на камнях, как на жертвеннике, стоял ящик, а из него поднималась эта голова, и, четко выступая на фоне зелени, притягивало к себе взгляд прохожего желтое, покрытое морщинами, скуластое лицо, таращились, вылезая из орбит и надолго вклеиваясь в память всякого, кто их видел, тупые глаза, вздрагивал широкий, приплюснутый нос,
двигались непомерно развитые скулы и челюсти, шевелились дряблые губы, открывая два ряда хищных зубов, и, как бы живя своей отдельной
жизнью, торчали большие, чуткие, звериные уши — эту страшную маску прикрывала шапка черных волос, завитых в мелкие кольца, точно волосы негра.
— Эх,
двигается жизнь-то! Раньше песик корку жрал, — нынче моське сливки жидки… Простите, любезные господа, на кислом слове… слово-то больно уж к месту! Оно — не про вас, а вообще…
Смотрел на круглый одинокий шар луны — она
двигалась по небу толчками, точно прыгала, как большой светлый мяч, и он слышал тихий звук её движения, подобный ударам сердца. Не любил он этот бледный, тоскующий шар, всегда в тяжёлые минуты
жизни как бы наблюдавший за ним с холодной настойчивостью. Было поздно, но город ещё не спал, отовсюду неслись разные звуки.
Подколесин. Благодарю, брат. Именно наконец теперь только я узнал, что такое
жизнь. Теперь предо мною открылся совершенно новый мир, теперь я вот вижу, что все это
движется, живет, чувствует, эдак как-то испаряется, как-то эдак, не знаешь даже сам, что делается. А прежде я ничего этого не видел, не понимал, то есть просто был лишенный всякого сведения человек, не рассуждал, не углублялся и жил вот, как и всякий другой человек живет.
Она уходила в угол и сидела там, глядя тусклыми глазами на бывшего человека, с которым истратила всю свою
жизнь. У неё тряслась голова, руки
двигались неверно, как вывихнутые, она похудела, оплыла, как сальная свеча.
Могуче
движется бархатная полоса темной воды, над нею изогнуто простерлась серебряная полоса Млечного Пути, сверкают золотыми жаворонками большие звезды, и сердце тихо поет свои неразумные думы о тайнах
жизни.
Говорят —
жизнь быстро
двигается вперед… а вот шкафа этого она никуда не подвинула ни на вершок…
Тени плавают, задевают стебли трав; шорох и шёпот вокруг; где-то суслик вылез из норы и тихо свистит. Далеко на краю земли кто-то тёмный встанет — может, лошадь в ночном — постоит и растает в море тёплой тьмы. И снова возникает, уже в ином месте, иной формы… Так всю ночь бесшумно
двигаются по полям немые сторожа земного сна, ласковые тени летних ночей. Чувствуешь, что около тебя, на всём круге земном, притаилась
жизнь, отдыхая в чутком полусне, и совестно, что телом твоим ты примял траву.
— Могучие неведомые силы вечно
движутся, сталкиваются, и великое движение их рождает видимый нами мир, в котором
жизнь мысли и былинки подчинены одним и тем же законам. Это движение не имело начала и не будет иметь конца…
Он
двинулся почти бегом — все было пусто, никаких признаков
жизни. Аян переходил из комнаты в комнату, бешеная тревога наполняла его мозг смятением и туманом; он не останавливался, только один раз, пораженный странным видом белых и черных костяных палочек, уложенных в ряд на краю огромного отполированного черного ящика, хотел взять их, но они ускользнули от его пальцев, и неожиданный грустный звон пролетел в воздухе. Аян сердито отдернул руку и, вздрогнув, прислушался: звон стих. Он не понимал этого.
Любовь, думал я, сильнее смерти и страха смерти. Только ею, только любовью держится и
движется жизнь.
Вдруг… во всю
жизнь мою не забуду я этой сцены: умирающий открыл глаза,
двинулся всем корпусом, сел и начал пристально глядеть на мать. Выражение лица его было какое-то торжественно-спокойное.
Мужики неподвижны, точно комья земли; головы подняты кверху, невесёлые глаза смотрят в лицо Егора, молча
двигаются сухие губы, как бы творя неслышно молитву, иные сжались, обняв ноги руками и выгнув спины, человека два-три устало раскинулись на дне иссохшего ручья и смотрят в небо, слушая Егорову речь. Неподвижность и молчание связывают человечьи тела в одну силу с немою землею, в одну груду родящего
жизнь вещества.
С самого появления своего на белый свет, в самые первые впечатлительные годы
жизни люди нового поколения окружены все-таки средою, которая не мыслит, не
движется нравственно, о мысли всякого рода думает как о дьявольском наваждении и бессознательно-практически гнет и ломает волю ребенка.
Действительность, напротив, мне была
От малых лет несносна и противна.
Жизнь, как она вокруг меня текла,
Все в той же прозе
движась беспрерывно,
Все, что зовут серьезные дела, —
Я ненавидел с детства инстинктивно.
Не говорю, чтоб в этом был я прав,
Но, видно, так уж мой сложился нрав.
Было ли это днем, — Елене казалось, что свет бесстыден и заглядывает в щели из-за занавеса острыми лучами, и смеется. Вечером безокие тени из углов смотрели на нее и зыбко
двигались, и эти их движения, которые производились трепетавшим светом свеч, казались Елене беззвучным смехом над ней. Страшно было думать об этом беззвучном смехе, и напрасно убеждала себя Елена, что это обыкновенные неживые и незначительные тени, — их вздрагивание намекало на чуждую, недолжную, издевающуюся
жизнь.
Анна Петровна. Сумей только не философствовать!.. Живи! Всё живет, всё
движется… Кругом
жизнь… Давай же и мы жить! Завтра решать вопросы, а сегодня, в эту ночь, жить, жить… Жить, Мишель!
Часто слышишь рассуждения о том, что все усилия для улучшения
жизни, для искоренения зла и установления справедливой
жизни — бесполезны, что всё это сделается как-то само собою. Люди плыли на веслах, но гребцы доехали и вышли на берег, оставшиеся же в лодке путешественники не берутся за весла, потому что думают, что как прежде
двигалась лодка, так она будет
двигаться и теперь.
Прежде чем облечься в величие, прежде чем выйти в свет, нужно
двигаться во мраке, терпеть гонения, отдать тело, чтобы спасти душу; надо умереть, чтобы возродиться в
жизнь более могучую, более совершенную.
Если мы сидим в движущемся корабле и смотрим на какую-нибудь вещь на этом же корабле, то мы не замечаем того, что плывем; если же мы посмотрим в сторону на то, что не
движется вместе с нами, например на берег, то тотчас же заметим, что
движемся. То же и в
жизни. Когда все люди живут не так, как должно, то это незаметно нам, но стоит одному опомниться и зажить по-божьи, и тотчас же становится явным то, как дурно живут остальные. Остальные же всегда гонят за это того, кто живет не так, как они все.
Как
движется жизнь отдельного человека от возраста к возрасту, так точно
движется и
жизнь всего человечества.
Христос открыл людям то, что вечное не то же, что будущее, но что вечное, невидимое живет в нас сейчас в этой
жизни, что мы становимся вечными, когда соединяемся с тем богом духом, в котором всё живет и
движется.
Рассуждая же в восходящем направлении (ανιόντες), скажем, что она не есть душа, или ум, не имеет ни фантазии, ни представления, ни слова, ни разумения; не высказывается и не мыслится; не есть число, или строй, или величина, или малость, или равенство, или неравенство, или сходство, или несходство; она не стоит и не
движется, не покоится и не имеет силы, не есть сила или свет; не живет и не есть
жизнь; не сущность, не вечность и не время; не может быть доступна мышлению; не ведение, не истина; не царство и не мудрость; не единое, не единство (ένότης), не божество, не благость, не дух, как мы понимаем; не отцовство, не сыновство, вообще ничто из ведомого нам или другим сущего, не есть что-либо из не сущего или сущего, и сущее не знает ее как такового (ουδέ τα οντά γινώσκει αυτόν ή αΰθή εστίν), и она не знает сущего как такового; и она не имеет слова (ουδέ λόγος αυτής εστίν), ни имени, ни знания; ни тьма, ни свет; ни заблуждение, ни истина; вообще не есть ни утверждение (θέσις), ни отрицание (αφαίρεσις); делая относительно нее положительные и отрицательные высказывания (των μετ αύτη'ν θέσεις καί οίραιρε'σεις ποιούντες), мы не полагаем и не отрицаем ее самой; ибо совершенная единая причина выше всякого положения, и начало, превосходящее совершенно отрешенное от всего (абсолютное) и для всего недоступное, остается превыше всякого отрицания» (καί υπέρ πασαν αφαίρεσιν ή υπεροχή των πάντων απλώς οίπολελυμένου και έιε' κείνα των όλων) (de mystica theologia, cap.